— В российском экспозиционном дизайне есть разные направления, от иммерсивных театрализованных выставок до минималистов-законников, выступающих в защиту белого куба. У вас я вижу вкус к театральности, которая достигается не богатством, а разнообразием материала и количеством элементов. В экспозиции «Севкабеля» это тоже видно: пространство выставки «ведет» зрителя, направляет его взгляд цветом и яркими фактурами, которые иногда звучат в унисон с самими работами, но также создает дополнительный философский сюжет. Как вы сами определили бы главный принцип своей работы?
— Смирение. Считаю, что это — мое задание по жизни как для человека темпераментного. Дело в том, что главное для меня — история, затем — объекты, которые визуализируют эту историю. А архитектура и дизайн в этом смысле оказываются на третьем месте. Это и есть мое смирение. Конечно, мне всегда интересно самовыражение, как и любому художнику. И все же архитектура, особенно выставочная, — это довольно прикладная вещь. Никто не отменял триаду Витрувия. Красота красотой, но функциональность и прочность не менее важны. Это всегда компромисс и поиск. Думаю, в понимании этого компромисса мне очень сильно помогла учеба в Англии, потому что я не училась на архитектора или дизайнера, а изучала проектирование городской среды.
— А какая у вас была диссертация?
— «Интеграция современной архитектуры в исторический контекст». Смешно, но моя первая запись в трудовой книжке — это Министерство культуры. Первой задачей как раз и была работа с наследием: спецпроект реставрации на острове в Измайлове. Потом были карьеры, небоскребы, координация больших проектов, много всего интересного, но тема наследия — самая родная.
— На фоне угасающей моды на минимализм ваш подход наверняка критиковали.
— Я не считаю, что критика в мой адрес может быть деструктивной. Одно дело — оценить проект с точки зрения выставочной прагматики: насколько это комфортно, насколько предметы в сохранности или нет. А нравится или не нравится — это то же самое, что спорить о произведении искусства: нравится оно или нет — это что-то очень личное. Из того, что я сама вижу и чувствую, мне совсем не нравится направление общего настроения, некоего определенного заданного формата экспозиционных решений: белые стены, черные линии, чуть-чуть бетона, чуть-чуть небрежности и разрухи. Очень хорошо, что сейчас появляются разные выставки и разные направления, которые наконец можно обсуждать. Уходит привычное давление, когда классным и модным считается только то, что попало в узкую тусовку, когда модно быть «неформатным» и придерживаться некоего «альтернативного стиля» и разговор строится вокруг того, «форматный» ты или «неформатный». В целом меня беспокоят, скорее, вот эта искусственность поисков альтернативности стиля и отрицание красоты как естественной потребности человека.
— Насколько я знаю, сейчас вы делаете проект для нового здания Музеев Московского Кремля.
— Новое здание строит Юрий Григорян, мы готовим блок государственных регалий: это временная экспозиция на пять лет, в течение которых будет реконструироваться Оружейная палата. После этого все регалии должны вернуться обратно, ведь они не должны покидать стены Кремля. Работать с вещами «первого порядка» очень волнительно, много переживаний и страха с обеих сторон. Но в Музеях Кремля очень слаженная команда, все как в аптеке, поэтому работать с ними — одно удовольствие. Елена Юрьевна Гагарина — опытный директор и знаток искусства, человек очень насмотренный и придирчивый в хорошем смысле этого слова. Этот подход мне лично очень близок как любителю идеальных деталей. Ну и, конечно же, сдержанность и все то же смирение, к которым нас обязывают вещи и локация.
— Можно ли сказать, что сейчас крупные музеи как заказчики тоже определенным образом развивают свой вкус?
— Конечно. Кажется, что теперь без архитектора никуда, но ведь это совсем новая ситуация. Музеи ищут новые подходы для работы с аудиториями, и архитектура — это один из самых важных инструментов, который помимо всего прочего определяет общий стиль музея. Например, для музеев классических, будь то Кремль, Эрмитаж, Петергоф или Исторический музей, с которыми тоже работает PSCulture, образ больничной стерильности в экспозиции, к которой тяготеют музеи современного искусства, неприемлем. Опять же это связано с контентом, то есть экспонатами, с которыми мы работаем. Думаю, здесь помогают мой опыт работы с историческим наследием и живой интерес к предмету: меня интересуют и XVII век, и конструктивизм, и сталинский ампир, и миллион разных стилей. Что мне кажется очень важным и чему учит как раз Уорхол — это понимание того, что красота рядом: она в банке супа, в мыльном брикете, она в индустриальном наследии 70-х — 80-х, которое на «Севкабеле» соединяется с архитектурой рубежа веков. И это удивительно прекрасно, потому что красота может быть очень разной, и необходимо не опровергать или деконструировать какие-то отдельные ее проявления, а принимать разнообразие. Принятие — мне кажется, главный психологически адекватный ответ на окружающий нас ландшафт.
— Да, интересно, что для нашего поколения привязанность к модернизму не так критична. Вы свободно себя ощущаете с неоэклектикой, свободно с готикой. Вы уже не человек XX века?
— Я считаю себя человеком рубежа веков. Я жила в Советском Союзе, другое дело, что я родилась в Риге. Детские воспоминания тех лет, очевидно, оказались совершенно другими, чем могло быть в Челябинске, в Новосибирске или в Москве.
— А, так интерес к неоготике и стилизации — это влияние Риги?
— Рига — это город многих стилей и стилизаций, причудливо и в то же время гармонично сочетающихся. В этом плане да, Рига повлияла на меня. Это очень гуманный и человечный город идеального масштаба. Одним из моих любимых стилей всегда был модерн — очень лиричный, очень нежный, сочетающий в себе новые технологии и новые мечты.
А вот Венера Милосская, например, большую часть своей жизни живет без рук, и гармония не нарушается. В этом плане античность очень гуманна: ее скульптура и архитектура позволяют человеку быть другим. Идеально прямоугольный Парфенон совсем не прямоуголен, ведь его прямые линии являются суммой многих кривых. В этом плане архитектура и искусство модернизма — другие по своей сути: они о том, как казаться идеальным, но не быть идеальным.
— Большое место в вашей системе помимо модерна занимает переосмысление готики и барокко — а с этими темами мало кто работает. Расскажите немного о том, как эти стили входят в современную жизнь. Совсем недавно мы привыкли к неомодернизму, который очень лаконично и плоско расклассифицировал современные формы, создав определенный нормкор. Сейчас, видимо, появляется новая заявка на театральность, отчасти на парадность. В чем вы видите смысл этих изменений?
— Вы задаете очень интересные вопросы… Действительно, я очень люблю готику, потому что суть готики — это стремление к Богу, стремление к совершенству, связанное с выходом из границ комфорта. Это стремление дают не ракеты, а именно готические соборы с их пламенеющим сердцем, строгостью и четкостью, внутри которых чувствуется страсть. Если говорить про собор как про центр готического мира, можно сказать, что его пространство само становится космосом и некой вселенной, становится способом познания мира. Думаю, что сегодня архитектура снова должна задумываться об этих тенденциях, потому что запрос на духовность, запрос на самоидентификацию — он явно есть, и готика может дать очень много простора для мысли.
Что касается барокко, то тут я должна согласиться с Елизаветой Лихачевой: самое барочное для меня — это дом Мельникова. Барокко — это не рюшечки, а колоннада Сан-Пьетро, это та архитектура, которая радостно и роскошно принимает тебя в свои объятия, это работа с пространством, с объемами, а главное — формирование пространства историй. В таком случае можно сказать, что проекты, которые делаем я и бюро PSCulture, — они отчасти барочные.
— Возможно, такой подход к форме наконец позволит изменить постсоветский взгляд на архитектуру, где художник воспринимается не как автор, а чуть ли не в качестве персонала.
— В этом взгляде декоративность описывается как некая отрицательная категория, как штукатурка, закрывающая суть. Но меня беспокоит другая проблема: мода на стиль, которая формируется извне, а не изнутри. Модный модернизм и немодная декоративность. Когда есть только одно направление, в котором ты можешь развиваться, даже получая госпремии и соцзаказы, даже оказываясь в центре самых модных тусовок, это лишает работу смысла. Многие говорят о том, что проблемы остались в советской эпохе вместе с Бульдозерной выставкой, но я считаю, что проблема никуда не ушла.
— Как думаете, тенденции нового историзма будут переходить в городскую застройку?
— Думаю, эти процессы развиваются постепенно, потому что есть взлеты и падения. Сначала мы хотим прорыва, свободы и чего-то недозволенного, потом мы устаем и пугаемся, потом под влиянием этого страха уходим в другое пике… Мне кажется, после девяностых и нулевых в целом в мире есть запрос на что-то менее эпатажное и более классическое. Работа с переосмыслением эпох и историческими стилями будет развиваться, но, думаю, на избыточность, на «рюши» у нас просто не хватит денег.
Если говорить о новых решениях, мне кажется, что очень важным станет более активное использование разных материалов и фактур, важную роль будет играть искусство, интегрированное теперь не только в интерьер, но и в архитектуру и городские пространства, в этом появится будущее. В качестве примера таких интеграций можно привести работы граффити-художников на «Севкабеле». Это легкая форма, и она предназначена для человека, который пришел погулять и отдохнуть, но готов соприкасаться с культурой и искусством. Для нас, архитекторов и художников, искусство — это профессия, где мы чувствуем себя свободными, но, как говорил Уорхол, искусство должно быть доступным.
— Получается, главное движение к изменениям начинается с общественных пространств, с увеличения доступности среды.
— Да, сейчас они играют особенно большую роль в жизни человека и в формировании общества. Это связано не только с болезнями, нахлынувшими на нас: меняется жизнь, мы все чаще оказываемся не привязаны к постоянному дню сурка «дом-работа-дом-работа», появляются возможности попробовать что-то еще — например, прийти в кафе, на какую-то веранду, чтобы вместе с другими поесть и поработать. Человек — это социальное животное. Когда заканчивался первый всплеск коронавируса, все обрадовались, но одновременно было беспокойство: а вдруг люди перестанут ходить в музеи, вдруг перестанут бывать в ресторанах — сейчас же стало можно заказать онлайн любую доставку на дом. Но нет, оно так не работает. Человек любит быть среди людей, да и музеи находятся вне конкурентного поля: ведь это встреча с пространством, с архитектурой, только она дарит человеку историю. Каталога выставки совершенно недостаточно.
— Какая ваша любимая выставка?
— Прежде всего та, которая идет сейчас: она как только рожденный ребенок. Не могу сказать, что какая-то из них более или менее любимая: они очень разные и все хороши по-своему. Но я бы отметила выставку, не охваченную вниманием и славой: это «Время собирать» в библиотеке им. Ленина. Она, на мой взгляд, была настолько прекрасна и лаконична по деталям и форме и запомнилась мне как раз ощущением барокко и барочного человека, каким и был наш герой Юсупов… Другая, очень маленькая, но очень любимая, — «Обманки» в музее «Царицыно», где мы использовали живые растения и посадили все наши фарфоровые сервизы в грядки. Получилось очень легко, звонко и нежно.
— Каково это — быть женщиной-архитектором?
— Женщина-архитектор — это то же самое, что мужчина-архитектор.
— Почему?
— Свою карьеру я начинала с того, что занималась самой настоящей стройкой. Когда мне было 23 года, я оказалась в Москва-Сити и координировала большие проекты на тысячи людей. При этом я училась на четвертом-пятом курсе. Мне было непросто: там девчонок — пять процентов, и все они варят кашу, носят кофе. Какое-то количество женщин-руководителей было, но больше мужчин, конечно. Дискриминация — это заключение себя в шаблон и столкновение с шаблонами других людей. С одной стороны, шаблоны упрощают нашу жизнь, дают возможность быстрого реагирования, но это не всегда верно, и об этом стоит помнить. Я никогда не чувствовала дискриминации, но думаю, что это связано с моим характером.
— Тем не менее бывают проблемы становления в профессии, бывает конкуренция.
— Конечно, но они не связаны с гендером, на мой взгляд. Тут все же важны талант, воля к победе, немного безумия и отваги. Не все такие, как я, и никому не нужно быть таким. Это напоминает образы американской или постсоветской мечты, в которую невозможно целиком вписаться, особенно если у тебя другая мечта. Не всем женщинам нужно быть руководителями, на мой взгляд, не всем мужчинам нужно быть руководителями. Я черпаю радость в многообразии и разнообразии людей, идей, стилистик, архитектуры, искусства, и, мне кажется, яркую жизнь и гармонию дает именно эта многоплановость. Если абстрагироваться от шаблонов «ты должна иметь семью, ты должна выйти замуж, ты должна родить детей, у тебя должна быть красивая фигура или ученая степень», я уверена, что самая главная задача для многих женщин — это понять, что надо именно тебе. Могу сказать, что для меня одинаково важно построить город, испечь хлеб, воспитать ребенка, помочь котенку. Масштаб достижений очень важен, но важнее не он, а качество. Очень часто люди занимаются тем, что им навязывает общество, и приходится слышать о ситуациях, когда человек не получил одобрения и все пошло под откос. Но важно признаться себе и понять, нравится ли тебе то, что ты делаешь. Мне очень нравится то, что я делаю, наверное, это видно, и поэтому это получается.
